Фото разбомбленного драматического театра в Мариуполе, развалины которого оккупационные власти по-потемкински окутали сетчатой пелериной с изображениями классиков русской литературы, стало наглядным свидетельством того, что культура это не просто произведение человеческого духа. Подобно тому, как в древности некоторые культуры возникали в результате использования подневольного труда или завоевания, так и по сей день они способны играть ключевые роли, например в деле восхваления империи. Ибо именно подобным образом создатели культур и приобщаются к созданию фасадов, прикрывающих преступления.
Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к тексту ведущего русского классика. И «Дневник писателя» Федора Достоевского для этого подходит лучше всего. Даже после почти года полномасштабного вторжения не перестаешь удивляться превосходству, коварству и зверствам, совершенным захватчиками в Украине. В то же время то и дело ставишь себе вопрос о природе этого насилия. Собственно, Достоевский невольно указывает на некоторые причины той безудержности. Прежде всего оказывается, что россияне зациклены на высшей идее, которая принуждает их к коллективному повиновению, тогда как на индивидуальном уровне они уже могут прибегать к дикарской разнузданности.
«…у нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом. …Наш народ хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, но никогда еще в нем не было безначалия…»
То есть, этот народ на протяжении длительного времени сохраняет представление о высшей идее, однако она ему не мешает постоянно прибегать к разгулу. Если бы эта идея была нерепрессивной, то вполне относилась бы к свободному воплощению в повседневной жизни. Но похоже, что русские ее боятся, будто злого бога, которому надо повиноваться, но тайком научились иметь отдушину в виде тотального произвола.
«В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории наш народ до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ… Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает.»
С точки зрения Достоевского, русский народ понимает свою низость, но поделать с ней ничего не годен. Поскольку это народ подчиненный, а не самовластный, с него, мол, и нечего спросить. Однако есть у этой терпеливости и какое-то преимущество, определенная выносливость в своем загнанном состоянии. Такие люди дольше всего способны жить в униженном и убогом состоянии, да еще никогда не возмущаться. В странах Запада такого угнетения сносить давно никто не хочет. В этом Достоевский усматривает способность России побеждать во всяком цивилизационном состязании. Итак, по его мнению, борьба за лучшие условия жизни и человеческие права всегда обречена на самоуничтожение, а умение прозябать, хотя и не обеспечивает достатками, зато позволяет переживать гораздо более успешные нации.
«Ход событий, кажется, должен изменить отношение к России европейских народов… Может быть в ближайшем будущем Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдет это оттого, что в Европе уничтожатся все великие державы, а по весьма простой причине: они все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих подданых… В России же этого не может случиться совсем: наш демос доволен…»
Однако автор подталкивает к мнению, что отношение к народу внутри страны все же нужно изменить путем заключения с ним нового «общественного договора». Но кто на это будет способен, если даже люди из высшей прослойки терзаются своей неполноценностью.
«Незнакомый русский если начнет с вами разговор, то всегда чрезвычайно конфиденциально и дружественно, но вы с первой буквы видите глубокую недоверчивость и даже затаившееся менительное раздражение… Всякий как будто хочет отомстить кому-то за свое ничтожество…»
Такое положение дел приводит к размышлению, что мы имеем дело со страной-изгоем, которая сама себя загнала в тупик, но при этом стремится к всемирному господству. Если и не всеобъемлющего, то, по крайней мере, на уровне безоговорочного признания своими соседями. Именно поэтому, из-за неуверенности в себе, в качестве компенсации россиянам нужно навязать всем остальным убеждение о собственной исключительности и величии.
«Нечего скрывать нам от самих себя, что нас, русских, очень даже многие из образованных славян, может быть, даже и вовсе не любят. Они, например, все еще считают нас, сравнительно с собой, необразованными, чуть не варварами… Все эти славянские отдельности… политически самолюбивы и раздражительны, как нации неопытные и жизни не знающие.»
А если этого не удается достичь повелительным способом, то война будет еще лучшим средством. И вот здесь очень похоже на то, что Достоевский делает скрытый трюк, ведь вначале совсем не хочет напрямую выражать свои откровенные позиции. Один из разделов «Дневника писателя» называется «Парадоксалист». Однако этим автор неизбежно разоблачает именно свои парадоксальные мысли. Текст построен как мнимый авторский диалог с милитаристом. Но Достоевский не раскрывает имени последнего, только именует дерзкого незнакомца «мечтателем». В этом импровизированном разговоре вместо контраргументов автор ограничился общими возражениями войны и не очень сопротивлялся. Но показательно, как оправдывает войну таинственный собеседник. Итак, война — полезная вещь, если она международная, а не братоубийственная. Жертвовать собой ради идеи — дело благородное. Длительный мир делает людей черствыми. Война же дает толчок для науки и искусства, объединяет враждебные народы, поднимает дух народа и уравнивает всех, учит себя уважать. Впрочем, откуда мы принимаем предположение, что это позиция самого Достоевского, а не действительно какого-то неизвестного поборника войны? А оттуда, что в последующих выпусках «Дневника писателя» Достоевский войну оправдывает уже открыто.
«Это сам народ поднялся на войну, с царем во главе… Нам нужна эта война и самим… Но надо быть на все готовым… Россия, столь бескорыстно и правдиво ополчившаяся теперь на спасение и на возрождение угнетенных племен, впоследствии и усилится ими же… Да, мы тут, именно в теперешней же войне, и докажем всю нашу идею о будущем предназначении России в Европе, именно тем докажем, что, освободив славянские земли, …будем надзирать за их же взаимным согласием…»
Вот какой перспективы предпочел бы русский писатель для своей страны — быть покровителем и надзирателем над народами, которые под ее началом свергнут Европу. Во всяком случае, укрощению подлежат не только нации вне империи, но и внутри нее. Поэтому большой интерес в этих рассуждениях вызывает часть под названием «Еврейский вопрос». Достоевский признается, что получает письма от образованных читателей-евреев, которые обвиняют его в не просто пренебрежительном изображении представителей их народа, а прямо — нападение и ненависть. Но автор атакует подобные утверждения.
«Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «ж*д*м»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а, во-вторых, слово «ж*д», сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «ж*д, ж*д*вщина, ж*д*вское царство» и проч. …Но все-таки не могу вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены. На мой взгляд, русский мужик… несет тягостей чуть ли не больше єврея. …Вся деятельность евреев в этих наших окраинах заключалась лишь в постановке коренного населения сколь возможно в безысходную от себя зависимость… они всегда умели водить дружбу с теми, от которых зависел народ… Мы говорим о ж*д*встве и об идее ж*д*вской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства…»
Как бы там ни было, мы видим сплошные нарекания на якобы бедный и несамодостаточный русский народ, экзистенциальную неуклюжесть которого, в частности, оказывают евреи-эксплуататоры. Более того, здесь запускается тезис о чуть ли не мировом еврейском заговоре против праведного христианства.
Однако, после более тщательного чтения произведений всякого русского классика у нас должны возникать вопросы в первую очередь к самим себе. И это запросы вот какого содержания: почему мы до сих пор проявляем свой мазохизм и не решаемся заглядывать дальше, чем достигает художественная сноровка литературного художника, который даже не очень пытается скрыть за ней свои имперские притязания?
Перевод с украинского языка, источник Facebook страница Тараса Лютого, украинского философа и писателя. Статью перевели и к публикации подготовили добровольцы Центра Гражданского Сопротивления "Res Publica".
