Исследовательница мемориальной культуры Анна Яценко объясняет, как советский режим депортациями пытался ассимилировать украинцев, а российские власти сейчас делают то же самое.
С начала полномасштабной войны с РФ более 1.2 млн граждан Украины (на 18 мая) принудительно вывезли из временно оккупированных населенных пунктов на российскую территорию, из них более 200 тысяч детей. Проверки на многочисленных блокпостах, содержание в фильтрационных пунктах, допросы, осмотр документов, телефонов – об этом рассказывают те, кому удалось уехать из России в безопасные страны. А какая судьба оставшихся, кто не имел документов, денег, знакомых? Их отправляют в депрессивные регионы России. Люди получают открытки, в которых им предлагают поселиться на Дальнем Востоке. В конце апреля более 300 мариупольцев привезли в Приморский край. Детей сразу распределили в детские сады и школы, хотя местные чиновники сетуют, что у них “есть трудности с русским языком”.
Российские власти называют этот процесс эвакуацией. Однако, насколько она добровольна? По крайней мере, кое-кто из мариупольцев свидетельствуют о принуждении. Украинская власть настаивает на другом термине – “депортация”, а значит, нарушение международного права. Директора мемориальных музеев оккупации в Литве, Латвии и Эстонии сравнивают действия России с советскими массовыми депортациями середины XX века. Историк Детлеф Брандес обозначает депортацию как вынужденную миграцию в пределах государства или сферы его влияния вместе с оккупированными им территориями, к которой принуждают своих или иностранных граждан. Это отличает депортацию от изгнания – перемещение населения за пределы государства. У депортации бывают разные мотивы и цели. Чаще всего они используются как один из насильственных методов нейтрализовать реальных или мнимых противников режима. Особенно это касается территорий, где влияние режима было недостаточным, — в приграничных, оккупированных или аннексированных регионах.
В Советском Союзе депортации приобрели особый размах из-за необходимости осваивать земли с суровым климатом и из-за нехватки рабочей силы.
Они служили для устранения и перевоспитания тех, кого власть считала нелояльными и неблагонадежными или как наказание. Конечно, советские массовые депортации и российскую так званую “эвакуацию” нельзя отождествлять. Однако в их реализации есть схожая цель — построить депрессивные регионы руками украинских граждан, ассимилировать их и растворить среди российского населения. И так подтвердить имперский миф, что никаких украинцев не существует, это только “неправильные русские”. "На примере руин украинских городов и в российской практике массовых убийств, изнасилований и депортаций утверждение, будто нации не существует, - это риторическая подготовка, чтобы ее уничтожить", - считает историк Тимоти Снайдер.
Советские массовые депортации начались в 1918 и продолжались более 30 лет. Их жертвами стали более 6 миллионов человек — представители разных этнических, социальных и религиозных групп.
Первые депортации с территории Украины прошли в 1930-х годах. Тогда в Казахстан выселяли зажиточных крестьян (“кулаков”), а также этнических поляков и немцев из приграничных областей, считая их потенциальными шпионами. С началом Второй мировой войны депортации приобрели еще большие масштабы. В 1941 году с юга и востока Украины выселили немцев, подозреваемых в симпатиях и ожидании германских войск. В 1944-м депортировали крымских татар, армян, болгар и греков Крыма, на которых возложили коллективную ответственность за коллаборацию с нацистами.
Особое внимание режим сосредоточил на Западной Украине. В 1940-1941 годах оттуда депортировали в Сибирь, Среднюю Азию и на Дальний Восток около 200 тысяч человек - этнических поляков, евреев, украинцев. К 1953 году жертвами стали еще более 210 тысяч человек. Большинство из них — семьи участников украинского националистического подполья, которые тогда находились на нелегальном положении, погибли или отбывали сроки в лагерях ГУЛАГа. Также семьи состоятельных крестьян, которые противились коллективизации, членов религиозной организации Свидетелей Иеговы и воинов армии Андерса. Процесс освобождения начался через год после смерти Сталина и затянулся вплоть до середины 1960-х. Восстановить все гражданские права и свободно говорить о пережитом люди смогли только в независимой Украине.
Тема депортаций, как и других преступлений советского периода, в современной российской политике памяти маргинализирована и умалчивается.
В сентябре 2021 г. в статье “О новых городах Сибири” министр обороны России Сергей Шойгу описывал будущие планы развития края. В частности, говорил, что идея грандиозного строительства не нова, а “в советские годы Сибирь принимала сотни тысяч молодых людей, приехавших на энтузиазме со всей страны” и “оставались здесь работать, приехав из западных областей Беларуси, Украины, Закавказья, Поволжья и Средней Азии”.
Роману Скицкому сейчас 75 лет. Он вспоминает, как поступал во Львовский университет: «Был так называемый первый отдел. И раз в пол года там кагэбист сидел, и была такая своеобразная игра. Он знал, кто я и кто отец. И всегда: "А почему ваши родители уехали так далеко от Львова?" Ну, обычный ответ был: “Они очень восприняли русскую власть, с энтузиазмом, и захотели поехать на стройки коммунизма”. И понятно, что я вздор говорю. Но так было принято». На самом деле отца Романа упекли в лагеря ГУЛАГа, а его самого с матерью, бабушкой и дедушкой депортировали на Дальний Восток. Туда попадало каждый шестой депортированный из Западной Украины. Как и для советской, для современной российской власти Дальний Восток остается первоочередным местом расселения украинцев и украинок.
Отец, мать, жена, дети, тесть, теща, брат, сестра, тетя, дядя — депортации из Западной Украины подлежали родные и близкие тех, кого режим считал врагами, а значит, вся семья становилась потенциальными врагами. Историк Тамара Вронская называет эту практику "семейным заложничеством".
Списки подлежащих депортации формировали тайно. В жилье врывались ночью или на рассвете.
На сборы давали несколько часов, времени не хватало, чтобы взять самое необходимое, остальное имущество конфисковали. Чаще людей сразу депортировали, а с конца 1948 года доставляли на пересылочные пункты, где могли содержать месяцами. Их перевозили в товарных вагонах, которые маскировали надписями “пшеница”, “добровольцы”, “рогатый скот”. Путь к местам ссылки был длинным и изнурительным. Из-за отсутствия медицинской помощи, холод и голод в конечный пункт попадали не все.
У прибывших отбирали паспорта, выдавали специальные удостоверения или справки. С тех пор они становились "спецпоселенцами". Покидать место поселения запрещалось, с 1950 года людей вообще заставляли подписывать “добровольное согласие” на пожизненную ссылку. За бегство могли дать 20 лет заключения. Людей закрепляли за каким-то предприятием, главным образом добывающей и лесной отраслей. Труд был обязательным. За уклонение угрожала уголовная ответственность – 8 лет заключения. Физически более слабых посылали в колхозы. Тех, кто не могли работать совсем, считали иждивенцами. За работу платили даже меньше, чем местным рабочим. Мать Романа Скицкого Ирина в письме отцу в лагерь писала: «Страшно сокрушаюсь только этим, что не могу Тебе помочь. Ибо только подумай, работала я тяжело на дороге, думала заработаю хоть 10 рублей в день, а получилось по 2,50 в день и там 8 дней как даром проделала. Даже не могу себе фуфайку и штаны купить».
Одна из целей советской депортации — языковая и бытовая ассимиляция. Особенно это касалось детей. Им было доступно только русскоязычное образование, поэтому приходилось подстраиваться. Хотя в семьях общались на украинском, за порогом дома люди вынужденно переходили на русский. Идеологическое воспитание требовало участвовать в детских коммунистических организациях. Марта Введенская, которой на момент депортации было 12 лет, вспоминает, как ее с одноклассниками закрыли в школе в Томской области и заставляли вступить в пионерию, пока родители не устроили скандал и не забрали детей.
Однако образование было скорее привилегией, чем нормой. Из-за отсутствия одежды, обуви и учебников, болезни и недоедания каждый третий ребенок не посещал школу. Многие дети должны были вместе со взрослыми работать на лесозаготовках, добыче угля, на строительстве заводов и фабрик, укладке дорог. Те, кто смогли завершить учебу, не могли получить высшее образование из-за ограничений в передвижении. Даже после формального освобождения отдельные специальности в высшей школе для них остались недоступными.
Женщины составляли почти половину от общего количества депортированных. Преимущественно от них и зависело выживание семьи: уход за детьми и родителями, забота о питании, одежде, жилье. Это сочеталось с тяжелым сверхурочным трудом. Кроме того, им угрожали сексуальные притязания со стороны руководителей предприятий, администрации поселений и местных мужчин. Ирине Скицкой докучал руководитель местной почты. Она долгое время не получала писем от мужа из лагеря. Впоследствии оказалось, что и ее письма не поступают адресату, все их перехватывал главный почтальон. Он уверял Ирину, что мужчины уже нет в живых и предлагал жениться. Историк Тамара Вронская утверждает, что власти поощряли создание новых семей. Им обещали земельный участок и кредит на приобретение строительных материалов в надежде, что люди останутся там навсегда. Часто в таких отношениях речь не шла о романтической составляющей, потому что женитьба становилась стратегией выживания.
Растворить в котле других народов – еще один способ ассимиляции. Вынужденными соседями украинцев из Западной Украины становилось местное население и те, кого депортировали сюда в предыдущие десятилетия: немцы, поляки, литовцы, эстонцы, латвийцы, крымские татары и другие. Из-за созданного советской пропагандой образа «бандитов-бандеровцев» депортированных встречали со страхом. Со временем отношения улучшились, но украинцы все равно держались вместе. Например, старались жениться между своими, часто с земляками или с односельчанами.
Сохранение культурной идентичности не только поддерживало спецпоселенцев морально, но и стало объединяющей силой, своеобразной формой сопротивления. Они тайно собирались для празднования религиозных праздников, носили традиционные наряды. Они создавали хоровые и театральные кружки, музыкальные ансамбли. Однако их творчество не могло выйти за рамки художественной самодеятельности. Произведения подлежали проверке и цензуре. Все, что вызвало малейшие подозрения, угрожало обернуться обвинением в антисоветской пропаганде и заключением в лагерях. Роман Жеплинский вместе с братом организовал в Сибири капеллу бандуристов. В неофициальном разговоре секретарь парторганизации предупредил его, что “ходят слухи” о подготовке бандуристов к Шевченковскому празднику, а произведения Кобзаря либо запрещены, либо они националистического характера. Партиец просил не разглашать “нашу беседу”, но “по-дружески” советовал официально в клубе такие песни не исполнять, потому что комендатура может разослать бандуристов по разным “удаленным местам”. В такие места попала Надежда Логоза, которую депортировали в Амурскую область. Там она с молодежью пела украинские песни и читала стихи. Ее арестовали после доноса и на пять лет отправили в лагеря ГУЛАГа.
Полномасштабная руссийско-украинская война ставит перед нами совершенно новые вызовы. Однако исторические параллели помогают понять основу современных российских насильственных практик. Опыт советских массовых депортаций переосмыслен по-разному: в Украине это трагическое прошлое, а для России ностальгия по возможности построить имперские окраины. Большинство жертв советских массовых депортаций из Западной Украины вернулись домой, как только наступила такая возможность. Залогом этого стало тихое сопротивление ассимиляционной политике. Почему этот опыт важен сейчас? Потому что напоминает, что хоть методы насилия неизменны, но и способы сопротивляться нам известны.
В тексте использованы фрагменты устно-исторических интервью с людьми, пережившими советские массовые депортации, которые в 2021–2022 годах записала команда ОО “После тишины”; а также материалы из неопубликованной в результате монографии Тамары Вронской “Неопределенный контин[г]ент: депортации из Западной Украины 1944–1953 годов, режимное повседневность, возвращение”.
Переведено с украинского языка, источник - Heinrich Boell Foundation. Статью перевели и к публикации подготовили добровольцы Центра Гражданского Сопротивления "Res Publica".
